7 В.В.Кондрашин Голод 1932-1933 годов трагедия российской деревни

§ 2. Стратегия и тактика выживания

Причины высокой смертности населения в 1933 г. были обусловлены не только хлебозаготовками 1932 г. как таковыми. Они прямо вытекали из результатов государственной политики в деревне в предшествующие годы, которая подорвала основы жизнеобеспечения крестьянской семьи. Кроме того, эта политика разрушила традиционную систему выживания крестьян в условиях голода.

Как известно, исторически сложились проверенные опытом многих поколений формы государственной политики в период голодовок, а также выживания сельского населения в условиях голодного кризиса. На эту тему существуют многочисленные исследования, в которых авторы признют обусловленность этих форм природно-климатической средой и макроэкономическими условиями69. Обычно они сводятся к следующим мероприятиям: профилактике голода (созданию продовольственных резервов и т. д.), миграции голодающего населения, субсидируемым государством работам и др. Причем каждая страна имеет свою специфику в данном вопросе. На эту тему уже говорилось применительно к российскому крестьянству в первой главе настоящего исследования. Теперь же представляется целесообразным более подробно остановиться на данном аспекте проблемы в контексте событий 1933-1933 гг. в Поволжье, на Дону и Кубани.

В Новое и Новейшее время на содержание стратегий выживания населения во время голода решающее влияние оказали факторы рыночной модернизации, а для колониальных стран — политика метрополии в отношении пораженных голодом территорий70. Например, британская политика приватизации общинных земель в Индии, в ходе которой большинство крестьян лишились доступа к лесам, пастбищам и водопоям, привела к сокращению поголовья рабочего скота, свертыванию ирригационных работ. А это, в свою очередь, отразилось на продовольственном обеспечении населения, особенно в засушливые годы71.

Выше указывалось, что масштабы голода, поразившего СССР в 1933 г., были ужасными. И подобный исход был вполне закономерен, потому что был обусловлен разрушением в СССР в период нэпа и особенно в годы насильственной коллективизации традиционной для деревни системы выживания в голодное время, а также антигуманной по отношению к голодающему населению политикой Советского государства.

193

Прежде всего, к 1933 г. в колхозной деревне не оказалось никаких страховых запасов зерна на случай голода. В 1932 г. в казачьих и крестьянских семьях еще не умирали от голода во многом из-за того, что там еще оставались незначительные запасы продовольствия от единоличного хозяйства, так как основная масса их вступила в колхозы только в 1931 г.

Данная ситуация вполне закономерна и проистекала из сути аграрной политики большевиков. Они рассматривали деревню прежде всего как основной источник получения средств для индустриализации и социалистического строительства, которое, впрочем, подразумевало и создание высокомеханизированного, прогрессивного сельского хозяйства72. Как уже говорилось, только для этих целей и предназначалось выращенное в колхозах зерно. Например, Молотов даже на закате своей жизни продолжал считать, что сталинский курс на индустриализацию и тракторизацию «любой ценой» в 1930-е гг. был абсолютно правильным73. Только благодаря ему, подчеркивал он, механизация проложила дорогу для создания максимально производительного сельского хозяйства. Таким образом, для сталинцев зерно считалось государственным достоянием.

Но так было с точки зрения сталинского руководства. А крестьяне же, как указывает Д. Бергер, должны всегда иметь излишки хлеба, чтобы пережить неизбежные в их жизни бедствия, связанные с рискованным характером сельского труда, для которого постоянной угрозой являются бури, засухи, наводнения, сельскохозяйственные вредители, случайные катастрофы, болезни растений и домашнего скота, низкие урожаи и другие подобные явления. Кроме того, необходимость наличия минимальных продовольственных запасов определялась постоянными социальными и политическими потрясениями, которые всегда затрагивали деревню74. Поэтому, как показывает мировая практика, крестьяне даже в условиях острого голода всегда стремились любой ценой сохранить семенное зерно как гарантию будущего урожая. Например, во время голода 1921-1922 гг. на Дону были отмечены случаи «вымирания селений от голода при сохранении нетронутым семенного материала»75. Следовательно, казаки и крестьяне всегда старались иметь зерновые запасы на непредвиденный случай. И, как говорил один из донских казаков в мае 1928 г. уполномоченному по заготовкам, земледельцы, не сумевшие запасти по 15-20 пудов зерна на едока на такой случай, считались безответственными хозяевами76. Но при новой власти все получилось по-другому. Ни

194

каких зерновых запасов в селениях не создавалось. Например, в 1925 г. кубанские казаки говорили, что если раньше в общественном магазине было 2 тыс. пудов зерна на случай неурожая, то с приходом к власти коммунистов «сейчас там нет ни одного зерна». В связи с этим они задавались вполне резонным вопросом: «...такое руководство партии для нас полезно или не полезно?»77 Таким образом, в 1920-е гг. практика создания в деревне государственных запасов зерна на случай голода, характерная для дореволюционного периода, была отброшена Советским государством. А в годы коллективизации об этом вообще не шла речь. Зерно, как уже говорилось, рассматривалось лишь в качестве источника получения средств для форсированной индустриализации и укрепления колхозного строя. И об этом красноречиво свидетельствуют зерновые ссуды, выданные колхозам страны в 1932-1933 гг. Причем их характер принципиально изменился в 1933 г.

Если в 1931-1932 гг. колхозная деревня рассчитывала на помощь государства и к началу весенних полевых работ получала продовольственную и семенную ссуды, то в начале 1933 г. ситуация в зерновых районах СССР складывалась по-иному. Ее характер определился последствиями крестьянского сопротивления хлебозаготовкам и колхозному строю в 1932 г. В начале 1932 г. сталинский режим еще не предполагал, насколько серьезным будет крестьянское сопротивление его мероприятиям в ходе основных сельскохозяйственных кампаний года. Поэтому выдаваемые ссуды преследовали цель обеспечения засева запланированных посевных площадей и выдавались в зависимости от степени пора-женности региона засухой. В 1933 г. ситуация была принципиально иной. На протяжении второй половины 1932 г. казаки и крестьяне с помощью «итальянки» попытались воспрепятствовать власти в ее усилиях по изъятию из деревни хлеба в счет госпоставок. Война за хлеб привела к огромным потерям урожая во время уборки. Часть зерна была расхищена казаками и крестьянами, поэтому перед властью встала задача не только организованно провести очередную «колхозную весну», но и окончательно сломить казачье и крестьянское сопротивление. Необходимо было заставить их добросовестно выполнять государственные повинности. В этих условиях зерновые ссуды становились важным средством достижения указанной цели. Кроме того, вне зависимости от данного обстоятельства, они становились и залогом выхода деревни из голодного кризиса, так как только в хлебе нового урожая было ее спасение.

195

Учитывая ситуацию 1932 г., сталинское руководство при выдаче колхозам зерновых ссуд решило проявить «твердость», чтобы заставить казаков и крестьян подчиниться его воле. Как уже отмечалось, еще 23 сентября 1932 г. постановлением СНК СССР и ЦК ВКП(б) региональным руководителям было запрещено обращаться в ЦК и правительство с просьбами о предоставлении семенных ссуд колхозам и совхозам в будущем, 1933 г. Обосновывался этот запрет тем, что, по мнению ЦК и СНК, урожай текущего года был «удовлетворительным», и колхозам был установлен «уменьшенный план государственных хлебозаготовок»78. Выполняя директиву центра, местное руководство заявило колхозам, что они не получат никаких ссуд, пока не изыщут все внутренние ресурсы для обеспечения семенами запланированных посевов зерновых культур. Это привело к новому давлению на колхозы и единоличные хозяйства в ходе проведения кампании по засыпке семенного фонда. В ходе засыпки семян у крестьян отбиралось зерно под предлогом того, что оно якобы было «расхищено» в период уборочной страды. При этом для стимулирования выполнения плана поощрялось доносительство на соседей, утаивавших зерно. Например, постановлением Самойловского РК ВКП(б) Нижне-Волжского края колхознику, который указал и помог найти «расхищенный хлеб», засчитывалось «это количество в счет выполнения полученного им задания»79. Уже в умирающих деревнях активисты вместе с присланными райкомами партии и райисполкомами уполномоченными ходили по дворам и с помощью специально изготовленных щупов искали зерно.

Чтобы выполнить план засыпки семян, по инициативе местного районного руководства выпускались семенные займы и организовывалась принудительная подписка на них колхозников под лозунгом: «Ни одного члена колхоза без облигации семенного займа»80.

Повсеместное распространение зимой 1933 г. получили исключения колхозников из колхозов за невыполнение плана засыпки семян. Практиковалась и высылка семей единоличников, отказывавшихся ссыпать зерно в общественные амбары, засевать запланированные посевные площади.

Инициатива подобных мер исходила из Центра, который требовал от местных властей твердости и контролировал их действия в данном направлении. Так, например, за период с февраля по апрель 1933 г. Политбюро ЦК ВКП(б) приняло четыре постановления о применении репрессий в отношении колхозников и едино

196

личников Нижней и Средней Волги, «саботирующих» семенную кампанию: 20 февраля — постановление Политбюро ЦК ВКП(б) о высылке из Нижне-Волжского края единоличников и исключенных из колхозов; 14 апреля — «о выселении из Средне-Волжского края кулаков и единоличников»; 15 марта — -«о высылке из Нижне-Волжского края раскулаченных хозяйств»; 23 апреля — об изъятии и выселении за пределы Средне-Волжского края в течение мая-июня с.г. «не менее 6 тысяч кулацких хозяйств и 1 тыс. хозяйств наиболее разложившихся единоличников»81.

Руководствуясь директивами Центра, местные власти развернули активные действия по выполнению плана семенной и посевной кампаний 1933 г. Например, только в Мало-Сердобинском районе Нижне-Волжского края в январе-феврале 1933 г. за невыполнение заданий по засыпке семян было выселено 70 хозяйств колхозников и единоличников82. По решениям особых троек, весной 1933 г. из деревень выселяли семьи не только простых колхозников и единоличников, но и членов партии, председателей колхозов. Это свидетельствовало о противодействии проводимым мероприятиям со стороны значительной части колхозного актива. Не случайно поэтому, что именно сельских коммунистов объявляли «носителями саботажа», и они подлежали безжалостному наказанию — выселению на Север83.

Кампания по засыпке семян находилась под постоянным контролем центральных органов власти, которые подталкивали региональных руководителей к более решительным действиям. Так, например, 28 января 1933 г. из Комитета заготовок при СНК СССР нарочным был отправлен в ЦК ВКП(б) на подпись Сталину проект телеграммы в Нижне-Волжский крайком партии следующего содержания: «Сравнение данных [по] засыпке семян на 15 и 20 января показывает, что по ряду районов вместо нарастания фондов имеется снижение: по Тамалинскому району — с 9,7 на 15 января до 7,5 на 20 января, Колышлейскому району — с 19,9 до 17,4, Хвалынскому — с 19,5 до 16,5. Телеграфьте (так в документе. — В. К.) объяснения. Сталин»84.

Исключения из колхозов и высылки «саботирующих» семенную кампанию, ввиду отсутствия запасов хлеба, не давали должных результатов. Они лишь еще больше ухудшили продовольственное положение колхозников и единоличников. Кроме того, они усиливали их недовольство государственной политикой в деревне. Во время кампании по сбору семян под урожай 1933 г. в ряде селений крестьяне пытались противодействовать ее организато

197

рам. Зерно прятали в колодцах, ямах. Были случаи избиений и даже убийств уполномоченных, сельских активистов, непосредственно осуществлявших проведение семенной кампании85. В этих условиях местные власти были вынуждены изменить избранную тактику. Показательно в этом плане закрытое письмо Нижне-Волжского крайкома ВКП(б) райкомам партии от 28 февраля 1933 г. В нем давалась директива на места прекратить «огульные массовые репрессии» и подходить «дифференцированно к распределению заданий по семенам между колхозниками»86.

Семенная кампания еще больше усугубила положение сельского населения, так как в ходе ее проведения у колхозников было изъято зерно, полученное на трудодни за работу в колхозе. Кроме того, в условиях встречных планов и завышенных хлебопоставок колхозы не выдали колхозникам запланированные нормы зерна, которые ушли в семенные фонды. Можно привести немало примеров, когда в ходе семенной кампании конфисковывалось все зерно, обнаруженное даже у колхозников-ударников. Так, например, в Вешенском районе Северо-Кавказского края в ходе обыска было изъято 112 кг зерна у колхозника, заработавшего в колхозе 600 трудодней87. Документы содержат немало сведений о фактах гибели от голода колхозников, у которых было конфисковано найденное в ямах, амбарах и других потаенных местах «семенное зерно»88.

Лишь после того как на местах были осуществлены все возможные меры по созданию семенных фондов за счет внутренних ресурсов села, то есть прежде всего за счет продовольственного зерна, предназначенного на пропитание семей колхозников и единоличников, Советское правительство предоставило казакам и крестьянам продовольственные и семенные ссуды. С февраля по июль было принято не менее 35 постановлений Политбюро и декретов Совнаркома — все секретные или совершенно секретные — о выдаче в общей сложности 320 тыс. тонн зерна для продовольственных нужд. На семена, включая секретные поставки, было выделено 1 274 млн т хлеба89.

Продовольственные и семенные ссуды поступили и в российские регионы, в том числе в Поволжье и на Северный Кавказ90. Так же как и в 1932 г., в 1933 г. зерновые ссуды выдавались на проведение основных сельскохозяйственных работ, а не на какие-либо иные цели. В то же время, в отличие от 1932 г., в 1933 г. зерновые ссуды выделялись из резервного фонда Совнаркома СССР, а не за счет зерновых ресурсов регионов. На получателей ссуд возлага

198

лись административные и транспортные расходы в размере 10 пудов на каждые 100 пудов семссуды.

Среди многих постановлений ЦК и правительства на эту тему следует выделить постановление Политбюро ЦК от 23 апреля 1933 г., поскольку оно касалось двух наиболее пострадавших регионов СССР — Северного Кавказа и Украины. Согласно постановлению Северо-Кавказскому крайкому из отпущенного ранее обменного фонда семян разрешалось использовать 3300 тонн бобовых культур для выдачи колхозам и совхозам в виде семссуды на условиях ее возврата осенью 1933 г. натурой. Кроме того, для ярового сева СКК выделялось 200 тыс. пудов проса, в том числе: для колхозов 130 тыс. пудов, для совхозов 30 тыс. пудов и для единоличников 40 тыс. пудов91.

Новым явлением в 1933 г. стало предоставление Центром помощи регионам СССР, оказавшимся в эпицентре засухи, как говорится, по свежим следам — сразу, а не весной следующего года. Этот факт говорил о том, что сталинское руководство все же учитывало уроки 1931-1932 гг. и стремилось не допустить развития ситуации в 1934 г. по тому же сценарию. В частности, 25 октября 1933 г. Каганович и Молотов шифрограммой сообщили Сталину о просьбе Средне-Волжского крайкома оказать продовольственную, семенную и фуражную помощь недородным колхозам левобережья Средней Волги, получившим низкий урожай в результате недорода. Сталин согласился с предложенным Кагановичем — Молотовым вариантом такой «помощи»: оставить в распоряжении края все зерно, «поступившее сверх установленного ЦК и СНК основного плана зернопоставок»92. 26 октября 1933 г. вышло соответствующее постановление Политбюро ЦК «О продовольственной, семенной и фуражной помощи недородным колхозам Средней Волги»93.

При этом оставалась неизменной главная стратегическая линия сталинского руководства на жесткий контроль над всеми продовольственными ресурсами в стране и действиями местных властей по их распределению. Никто без санкции Центра не имел права свободно ими распоряжаться. В этом плане показателен пример с действиями того же Средне-Волжского крайкома, получившего в конце октября 1933 г. право оставить в крае излишки хлеба для оказания помощи недородным районам.

17 ноября 1933 г. Л. М. Каганович направил в Самару, в крайком ВКП(б) — Горкину шифрограмму следующего содержания: «По сообщению газеты "Социалистическое Земледелие" от 14 нояб

199

ря Пензенский горсовет опубликовал постановление о массовых мероприятиях по закупке хлеба, в то время как в Пензенском районе на 10 ноября семфонд засыпан лишь на 70 %. Это является грубым нарушением постановления ЦК и СНК. По сведениям, имеющимся в ЦК, и в других районах края (Сталинском — колхозы "Мордовский Труженик", "Максим Горький", Лунинском — колхоз "Путь к социализму") безнаказанно проводится торговля хлебом. ЦК предлагает Вам проверить указанные факты и о принятых мерах сообщить»94.

Осенью 1933 г., в отличие от предшествующих лет, сталинское руководство было явно озабочено проблемой дефицита семян сортовой пшеницы. Именно поэтому 22 октября 1933 г. принимается соответствующее постановление Политбюро ЦК «О закупке в Канаде» (500 тонн яровой пшеницы) 95.

Дополнительные продовольственные и семенные ссуды были отпущены Нижней Волге, ЦЧО и Северо-Кавказскому краю в мае-июне 1933 г.96 Они обеспечили возможность успешного проведения весенней посевной кампании. Без этой государственной поддержки колхозная деревня не смогла бы выйти из голодного кризиса.

Однако колхозниками зерновые ссуды 1933 г. воспринимались несколько по-иному. Например, подавляющее большинство опрошенных очевидцев голода 1932-1933 гг. в Поволжье не посчитали их фактом помощи голодающему населению со стороны государства. 617 старожилам поволжских и южноуральких деревень в ходе проведенного анкетирования нами был задан вопрос: «Была ли оказана какая-либо помощь Вам, членам вашей семьи во время голода колхозом, сельсоветом и т. д.?» Из 460 очевидцев, сумевших ответить на этот вопрос, лишь 56 человек ответили утвердительно. Они вспомнили, что их семьям руководством колхоза было выдано немного суррогатного хлеба и отрубей. 404 очевидца решительно заявили, что никакой помощи их семьям во время голода оказано не было. «Кто как мог спасался», «если бы помогали, не померли бы», «не знали, что мы еще есть люди на свете»97. Таким образом, главный аргумент крестьян состоял в том, что помощь пришла поздно, когда голод уже вовсю свирепствовал, и люди тысячами умирали от истощения и связанных с ним болезней.

Еще одним фактом, обусловившим скептическое отношение колхозников к выдаче колхозам зерновых ссуд, было то, что выданные государством ссуды, по воспоминаниям большинства очевидцев, слишком малы и пошли на организацию «общественного питания» во время весенних полевых работ. Стакан проса,

200

горсть ржаной, пшеничной, кукурузной муки и вода — таково обычное содержание «болтушки», «мамалыги», «затирухи», «шу-лемки», называвшихся колхозниками «общественным питанием». «Ведро воды, да крупинку туды», «Крупинка за крупинкой, не догонишь и дубинкой», — горько шутили они по поводу такого «общественного питания». По мнению старожилов поволжских и южноуральских деревень, «общественное питание» в поле было организовано для того, чтобы заставить работать в колхозе98. То есть продовольственная помощь предназначалась только для тех колхозников, кто выходил на работу в колхоз. Остальным она не выдавалась.

Документы подтверждают это и убедительно свидетельствуют, что продовольственные ссуды использовались властью прежде всего в качестве рычага принуждения колхозников к труду в общественном хозяйстве. Скудную помощь колхозам на продовольственные нужды выдавали лишь работавшим колхозникам. На этот факт в колхозах Нижне-Волжского края указал, например, в своем докладе во ВЦИК от 4 апреля 1933 г. инспектор Мих: «Решили выдавать хлеб лишь колхозникам, работающим в поле, лишь выполняющим количественно и качественно норму, только за один прошедший день»99.

И центральные, и местные власти использовали хлеб как инструмент для выполнения сельскохозяйственных работ. Сама выдача ссуды и ее размеры обусловливались выполнением колхозами распоряжений власти. Так, в совершенно секретном декрете ЦК и Совнаркома от 18 февраля 1933 г. специально подчеркивалось, что продовольственное зерно выделялось на период весенних полевых работ100. На это же было указано в выступлении секретаря Нижне-Волжского крайкома ВКП(б) Птухи 5 марта 1933 г. на совещании партийного актива края. «Распределение семенной ссуды в этом году, — заявил он, — должно проходить по-иному [...]. Добросовестные колхозы должны получить больше помощи и в первую очередь [...]. Мы должны сделать семенную ссуду оружием в наших руках против кулацкого саботажа»101. В соответствии с данной установкой бюро крайкома в апреле 1933 г. лишило государственной зерновой ссуды Мало-Сердобинский район «за слабую работу по засыпке семян»102. Постановлением Бековского РК ВКП(б) Нижне-Волжского края от 1 апреля 1933 г. двум колхозам района «за прекращение сбора семян» был также сокращен отпуск государственной семссуды103. В период весенней и уборочной страды 1933 г. выдача продовольственной ссуды приостанавлива

201

лась в колхозах в случае невыполнения колхозниками прополочных и других сельскохозяйственных работ104. Выходящим в поле колхозникам нередко значительно сокращалась и без того мизерная норма общественного питания при невыполнении ими запланированных норм выработки.

Общественным питанием не были охвачены нетрудоспособные колхозники, единоличники, старики и дети, все те, кто не выходил в поле на колхозные работы. Им выдавали самую незначительную часть зерна из государственных ссуд. Как правило, продовольственная помощь выдавалась не всем нуждающимся старикам и нетрудоспособным, а в первую очередь активистам, членам семей красноармейцев, коммунистам. Поэтому в 1933 г. в голодающих селениях были случаи, когда пожилые и истощенные люди приходили в колхозные правления, сельские Советы просить помощи и там же, обессиленные от голода, умирали.

Документы засвидетельствовали трагические эпизоды, связанные с распределением продовольственной ссуды в голодающих районах весной 1933 г. Так, в Лавровском колхозе Краснокутского кантона Республики немцев Поволжья старик-колхозник Сторчак обратился к председателю колхоза Денисенко с просьбой «выдать ему хлеб». Как указывается в документе, председатель заставил старика «на коленях просить об этом в присутствии всех колхозников», «некоторые присутствующие при этом колхозники плакали»105. В докладной записке уполномоченной Котельниковского РК ВКП(б) Нижне-Волжского края Светошевой, побывавшей в июне 1933 г. в колхозе Комаровского сельсовета, сообщалось: «Колхознику Зиновьеву Александру было выдано 1 кг хлеба перед смертью [...], от которого он умер, после того как съел этот хлеб»106.

В резолюции ЦК КП(б)У были даны следующие «разъяснения» относительно того, что делать с крестьянами Киевской области, попавшими в больницу в результате голода: «Разделить всех госпитализированных на больных и выздоравливающих, значительно улучшить питание последних с тем, чтобы как можно скорее выпустить их на работу».

Таким образом, в 1933 г. зерновые ссуды выдавались прежде всего для того, чтобы не допустить срыва посевной и уборочной кампаний текущего года и обеспечить таким образом государство хлебом нового урожая. Ссуды завозились в деревню не до начала полевых работ, когда уже было необходимо спасать голодающих крестьян, а только когда вставала задача организовать колхозников на выполнение государственного плана засева колхозных пло

202

щадей под новый урожай. Ничего подобного в истории России до этого не было. Например, во время первого советского голода 1921-1922 гг. общественным питанием пытались охватить наибольшее количество нуждающихся и не заставляли голодных людей отрабатывать право получения обеда в общественной столовой107. Именно поэтому непосредственные очевидцы голода не желают признать факт оказания им помощи со стороны Советского правительства. Но подобная оценка излишне эмоциональна и связана с перенесенными страданиями, смертью близких и соседей во время голода. То, что основным зерновым районам были выданы зерновые ссуды, благодаря чему посевная кампания была проведена успешно, — бесспорный факт. Однако при этом трудно не увидеть наличия в действиях власти мотива «наказания» казаков и крестьян за их сопротивление хлебозаготовкам и колхозам в 1932 г. (за воровство общественного зерна, «волынки» и т. д.). Без сомнения, действия Советского правительства в 1933 г. в отношении голодающих казаков и крестьян оказались менее гуманными, по сравнению, например, с действиями царского правительства в 1892 г. и большевистского в 1921-1922 гг. А самое главное — размеры продовольственных ссуд были минимальными, с точки зрения спасения от голодной смерти сотен тысяч крестьян и казаков.

Коллективизация разрушила одну из традиционных систем выживания земледельцев во время голода, связанную с существованием в деревне кулака108. Кулак, или, точнее, зажиточный, хозяйственный хлебороб, был постоянным гарантом для бедняка на случай голода. К нему он всегда мог обратиться за помощью, чтобы дотянуть до нового урожая109.

С точки зрения большевистской партии в деревне существовало два типа «кулаков»: идеологические и экономические. Все они были высланы из деревень в ходе коллективизации. Причем сначала были раскулачены и высланы казаки и крестьяне по «экономическим мотивам»: в Поволжье и на Северном Кавказе — 3-5 % общего числа хозяйств110. Как правило, это были земледельцы, в период нэпа платившие самые высокие налоги. Затем под определение «кулак», со всеми вытекающими отсюда последствиями, попали казаки и крестьяне, выступавшие против коллективизации и хлебозаготовок. Это были уже «идеологические кулаки». Особенно много их было в казачьих общинах, где казаки уже по своему бывшему социальному статусу считались потенциальными противниками власти111.

203

Как известно, для большевиков раскулачивание преследовало цель «окончательно уничтожить эксплуатацию человека человеком»112. Кроме того, оно было направлено и на решение другой, не менее важной, с их точки зрения, задачи — ликвидировать в стране «пятую колонну» в условиях ожидавшегося нападения на нее со стороны империалистических держав. Например, и на склоне лет ближайшие сподвижники Сталина Молотов и Каганович оставались убеждены, что в 1930-е гг. Советскому Союзу в действительности угрожала эта самая «пятая колонна» так же, как и мировой империализм113. «Если бы мы не уничтожили эту пятую колонну, — уверенно утверждал Каганович, — мы были бы разбиты немцами в пух и прах»114.

Однако для деревни раскулачивание стало фактором, не только подорвавшим сельскохозяйственное производство, но и усугубившим положение земледельцев в условиях голода. Главный результат раскулачивания — то, что в 1932-1933 гг. колхозы не смогли равноценно заменить кулака с точки зрения оказания помощи голодающим казакам и крестьянам. И в Поволжье, и на Северном Кавказе, так же как и в других регионах СССР, нормы хлеба, выделяемого колхозникам в счет продовольственной ссуды за выполнение колхозных работ, ни в какое сравнение не шли с теми «нормами», которые получали они в доколхозной деревне, работая на «эксплуататора». Особенно это касалось Дона и Кубани, где в казачьих зажиточных хозяйствах выращивались богатые урожаи, и работники никогда не испытывали нужды в хлебе, получая хорошую плату за труд. «Раньше каждый кулак набирал на полку десятки людей, и хотя издевался над ними в работе, но все же варил крутую кашу со старым свиным салом и платил по 80 копеек в день. На эти деньги можно было пуд хлеба купить», — с нескрываемой ностальгией вспоминала одна из колхозниц находящегося в зоне деятельности Азовского политотдела МТС Северо-Кавказского края колхоза. «Теперь же за 400-500 грамм хлеба в день отдаешь свой труд, даже корову, и ничего не получаешь», — заключала она115. Вполне возможно, что эта колхозница несколько приукрасила щедрость «благодетеля», чтобы таким образом пристыдить колхозную администрацию и, в противопоставление ситуации с «классовым врагом», заставить ее активнее действовать для улучшения условий труда в колхозе. Но данная ею характеристика «кулацкой помощи» подтверждается и другими многочисленными источниками.

Все они говорят о том, что кулаки действительно помогали бедным казакам и крестьянам в тяжелые времена. Например, в голод

204

ные 1921-1922,1924-1925 гг., по свидетельствам многих бедняков, их семьи погибли бы от голода зимой, если бы не помощь кулака. Причем эта помощь оказывалась в самые тяжелые моменты, когда еще не развернули свою работу Комитеты крестьянской общественной взаимопомощи116. Более того, в тяжелые 1924-1925 гг., в Донском регионе, как признавали партийные работники, у бедняков не было иного средства получить семенное зерно, кроме как обратиться к богатому соседу117. О том, что богатые помогали бедным, вопреки насаждаемому большевиками стереотипу о них как о безжалостных эксплуататорах, свидетельствует еще один интересный факт. Весной 1925 г. в Таганрогском районе секретарь райкома партии выступил в защиту местного мельника Бугрова, подвергшегося репрессиям. Главным его аргументом был следующий: «Беднейшее население деревень, нуждающееся, всегда получало помощь с мельницы Бугрова в голодный 1921 год, и многие обязаны своей жизнью Бугрову, так как последний весьма сочувственно относился к голодающим»118. Помощь нуждающимся особенно считалась первейшей обязанностью в староверческих общинах Дона и Кубани. «Если придет бедняк ко мне и попросит у меня мешок муки или быков, то я ему и без ККОВ никогда не откажу», — говорил один из зажиточных хлеборобов-староверов119.

Но для большевиков зажиточные казаки и крестьяне были идеологическими противниками, носителями в деревне «эксплуатации», поэтому цель их политики — полное искоренение «эксплуататоров». В период заката нэпа эта линия выразилась в ограничении политических прав кулаков, что сразу же отразилось на материальном положении бедноты. В частности, лишение кулаков права голоса на выборах в Советы в 1927 г. привело к тому, что зажиточные хозяева стали сокращать посевы зерновых культур в своих хозяйствах, чтобы не пользоваться наемным трудом и вернуть себе таким образом отобранное право голоса120. Причем в станицах и деревнях началось массовое движение лишенцев за возвращение им прежних прав, в ходе которого они увольняли нанятых в их хозяйства батраков. Многие из них разрывали договоры с батраками до окончания срока или даже отправляли их в другие деревни. При этом они понимали, что такими действиями обрекают батраков на серьезные испытания, поскольку лишают их средств к существованию в голодную зиму. «Пусть батраки дохнут», — говорили тогда в деревне по этому поводу лишенные избирательных прав. И еще резче заявляли: «Если наши голоса, отданные батракам, не вернут, то тогда даже собака не получит у нас работы в будущем»121.

205

В доколхозный период сложившиеся отношения в деревне между зажиточными («кулаками») земледельцами и беднотой можно было назвать взаимовыгодным компромиссом. Кулаки давали работу бедноте, пускай и тяжелую, но оплачиваемую должным образом. Об этом неоднократно говорили сами батраки122. Поэтому проводимую большевиками политику классового расслоения и обострения социальных отношений в деревне посредством ставки на бедноту и ущемления прав зажиточных хозяев подавляющее большинство крестьянства и казачества не принимало.

И именно потому, что в реальности кулак для односельчан не был той одиозной фигурой, какой изображала его официальная пропаганда.

Все знали, что любой трудоспособный бедняк при должном трудолюбии всегда сможет выбиться в середняки. Например, по свидетельству старожилов поволжских деревень, в доколхозный период в деревне считалось, что главным условием зажиточной жизни должен быть личный труд крестьянина. Лишь в этом случае отношение к богатым односельчанам было уважительным. «Богатство должно быть заработано честным трудом, на людях, чтоб люди знали, откуда у тебя деньги и сколько у тебя их», — вспоминала жительница села Лох Новобурасского района Саратовской области С. П. Марунова123. Старожилы этого села до сих пор помнят многих односельчан, сумевших своим трудолюбием выбиться в «кулаки». Так, другая жительница села Лох, А. С. Сима-кина вспоминала: «Вот у Степана Мордасова я работала, и у Федора Леонтьевича Ладухина работала. Семьи-то большие были, а работников еще не было, не наросли [...]. Вот и нанимали [...]. Вот Степан Мордасов был — он, знаешь, как работал?.. Он вот так работал: как уйдет на неделю в "степь" ночевать, так и не приходит. У него и рубашка вот до коих была коркой. Гольная соль на рубашке! Как кринолин жесткая. Все соль съедала [...]. Тот, кто работящий — жил хорошо, кто ленивый — плохо»124. «Тот, кто много работает и не пьет, тот и богатый», — констатировала еще одна жительница села Лох Э. Б. Корнеева125.

Однако в сельской жизни кулак — это не только трудолюбивый и рачительный хозяин, но и мироед, ростовщик, сосущий соки из односельчан, жирующий на их бедах. Поэтому негативный образ кулака — это не выдумка сталинской пропаганды, но реальный факт деревенской жизни. Например, во время голода 1921-1922 гг. имели место случаи, когда кулаки за пуд муки забирали у умирающих от голода матерей «избу и надворные постройки». Здесь

206

следует учесть, что эти факты были обусловлены последней стадией голодного истощения, когда голодающие теряли рассудок, матери бросали своих детей и жилища и уходили куда глаза глядят в поисках хлеба126. Но такие сделки осуждало общественное мнение.

Для понимания характера взаимоотношений богатых и бедных крестьян и казаков необходимо вспомнить и об отношении земледельцев к самому феномену «бедности». «Бедность — не порок» — хорошо известная русская пословица, а также «От сумы и от тюрьмы не зарекайся» и др. Бедность в общественном мнении докол-хозной деревни считалась возможной и оправданной лишь при определенных обстоятельствах: при потере кормильца, несчастном случае (пожар, наводнение), тяжелой болезни членов семьи и т. д. В остальных случаях она рассматривалась как результат лени и ущербности личности. Более того, быть бедняком не считалось каким-то достоинством. Поэтому ставка большевиков на бедноту и не получила одобрения деревни. Особенно это проявилось в казачьих районах страны, где были сильны сословные традиции. Например, на Кубани и Дону попытки Советской власти записывать беднейших казаков в батраки вызывали у них крайне негативную реакцию. В частности, один из секретарей сельской партячейки отмечал: «Казак может быть бедняком в полном смысле этого слова, но никогда сам не назовет себя так»127. Группа беднейших казаков из Старощербиновска заявили инструктору райкома партии, рассуждавшему о преимуществах для бедноты, предоставляемых Советской властью: «Мы не бедняки и батраки, а казаки»128.

С другой стороны, не следует забывать, что батраки (бедняки), несмотря на их отчаянные попытки обеспечить семьям пропитание, даже в урожайные годы оставались в экономической зависимости от своих «покровителей». Именно этим объяснялась их поддержка кулаков в ходе кампании 1927 г. по лишению последних избирательных прав. «Куда нам деваться?» — говорили они129.

В то же время, конечно, взаимоотношения между зажиточными и беднотой не были столь безоблачными: накапливались обиды за пляску «за ведро картошки», ломание шапки перед кулаком и т. д. Поэтому в условиях наступления власти на кулака вполне закономерными стали активные выступления части бедноты по отношению к своим «благодетелям». Например, в январе 1927 г. на Дону на собраниях сельских Советов звучали следующие речи: «Было время, когда вы катались на нашей шее, а теперь разрешите вам сказать, что существует Советская власть и ваши дни миновали.

207

Будьте добры подчиниться нам». Пользуясь поддержкой власти, бедняки изгоняли кулаков с собраний, нередко вели себя агрессивно, выкрикивая лозунг: «Бей кулака!»

В этой связи следует отметить один характерный пример принципиального значения. Классовый подход большевиков в 1920-е гг. в отношении различных категорий казачества и крестьянства отрицательно сказался на сложившейся практике внутридеревен-ской помощи. Теперь она во многом определялась идеологической и политической позицией «просителя» и «благодетеля». Например, проболыневистски настроенные казаки нередко оказывались отрезанными от традиционной практики общинной помощи в период кризиса в силу своих политических симпатий. Показателен пример кубанского казака из Тихорецка, участника мировой и Гражданской войн, Г. И. Рябинского. На стороне красных он воевал против Каледина и Корнилова. Белые убили его мать, сожгли хозяйство, конфисковали имущество. В 1921-1922 гг. в поисках продовольствия судьба занесла его на Терек, в станицу Марийскую, где он решил обосноваться и заняться хозяйством. Но поскольку его новые соседи, несмотря на его старания, узнали о его симпатиях к большевикам, он был отрезан от традиционной казацкой общественной помощи. Ему сказали, что если бы он «не валял дурака» и не был большевиком, то кто-то из казаков дал бы ему плуг, кто-то лошадь и т. д. В конце концов ему посоветовали обратиться за помощью в комитет130. В Шахтинском округе богатые крестьяне отказывались молотить зерно бедняков и давать им в долг зерно, поскольку те «особенно любили выступать на партийных собраниях»131. В 1920-е гг. в ходе земельных переделов казачьи общества ущемляли интересы бывших красноармейцев и других проболыпевистски настроенных сельчан132.

Главным итогом аграрной политики Советской власти в деревне к началу 1933 года стало то, что в результате раскулачивания казаки и крестьяне лишились возможности получения частной помощи в пределах своего селения — традиционной формы выживания в условиях голода в доколхозной деревне. Кроме того, чисто экономически деревня была настолько ослаблена насильственной коллективизацией и принудительными госпоставками сельскохозяйственной продукции, что у земледельцев просто не осталось сил помогать друг другу. Переживать голод они должны были с надеждой на помощь государства, загнавшего их в колхозы.

Еще одним распространенным средством выживания деревни в условиях голода во все времена было нищенство — последняя

208

надежда попавших в беду крестьян. И в 1932-1933 гг. было так и в Поволжье, и на Северном Кавказе, и в других пораженных голодом районах. Крестьяне Поволжья и Южного Урала в основном шли побираться в места, где традиционно были развиты огородничество и садоводство, особенно туда, где можно было выменять и выпросить картошку (в северо-западные районы Средне-Волжского края, в Чувашию и т. п.)133. Часть крестьян выезжала в Закавказье и Среднюю Азию. Такая же ситуация была на Дону и Кубани, хотя и со своей спецификой.

Нищелюбие — это характерная для России и многих других стран традиция134. По сведениям Н. Энгельгарда, голодающие крестьяне Смоленска в условиях голода всегда спасали жизнь с помощью побирательства, хождения по дворам с просьбой о корке хлеба135. И, как с удивлением отмечал он, крестьяне подавали просителям, несмотря на собственную крайнюю нужду, поскольку прекрасно понимали, что сами тоже могут оказаться на их месте через несколько дней. Таким образом они предотвращали гибель от голода просящих подаяние в самый тяжелый для них момент, хотя, конечно, не решали проблему в целом. В то же время, несмотря на попытки крестьянских женщин сделать этот процесс насколько возможно безболезненным, на практике нищенство (попрошайничество) оставалось унизительным занятием136.

В царской России беднейшие крестьяне очень часто продавали зерно собранного урожая, чтобы расплатиться с долгами. И запаса собственного хлеба им хватало лишь до рождественских праздников137. В то же время в казачьих областях ситуация была несколько иной. То, что в марте 1932 г. закончился в кубанских станицах и хуторах хлеб, было необычно для этого района и для самих казаков138. Это был настоящий позор для гордых казаков, привыкших к достатку и сохранению чувства собственного достоинства в любом положении. Собирать милостыню было занятием, недостойным звания казака. Поэтому в доколхозный период побирающийся казак — это то же самое, что и «плачущий большевик». Фактически этого явления не существовало в казачьих станицах. В крестьянских же селениях, особенно в Поволжье, это считалось обычным и не вызывало таких эмоций, как в казачьей среде.

Уж если нужда нагрянула в казачью семью, то голодающие казаки обращались за помощью к богатым соседям и родственникам. Они могли остановиться у них, чтобы вместе с их семьями разделить трапезу. В то же время, как свидетельствуют источники, у казаков не было традиции побираться по соседям за коркой хлеба.

209

Иначе и быть не могло, так как гордые казаки, освобожденные царским правительством от налогов и наделенные большими участками самой плодородной в империи земли, не имели морального права на это. У них было все, в отличие от малоземельных крестьян Поволжья, чтобы жить достойно. И поэтому они всегда стремились не выставлять напоказ свою нужду, особенно перед «хохлами» и иногородними. Для казака его принадлежность к служилому сословию была самой высокой честью, и переход в другое сословие, например городское, означал страшное моральное потрясение, сравнимое с потерей офицером своего воинского звания139. То же самое было для него сравняться с мужиком. Поэтому нищенство противоречило казачьей традиции, и его распространение на Дону и Кубани в 1933 г. свидетельствовало о страшной катастрофе, обрушившейся на станицы и хутора.

Казачьи общины имели собственные, веками отработанные механизмы оказания помощи друг другу в кризисные периоды, возникавшие по «воле Бога», но не связанные с ленью казака. Как отмечал С. Номикосов, они делали все для защиты интересов каждого из казаков, подвергшегося удару судьбы140. Например, Харузин докладывал, что в особых случаях, вызванных нуждой, некоторые казаки снаряжались в армию за счет общественных фондов141. Но не все казачьи общины поступали таким образом. В некоторых из них существовал тщательно разработанный унизительный ритуал для снаряжаемых за их счет малоимущих казаков, который отбивал охоту пройти через него у большинства потенциальных кандидатов. В Аннинске, например, «богатые», отбывающие на службу, военнослужащие систематически унижали тех новобранцев (плевали им в глаза и т. д.), которые оказались не в состоянии обеспечить себя собственной лошадью. Позднее их принуждали просить помощи, стоя на коленях142. В связи с этим были случаи, когда бедные казаки, чтобы не подвергаться публичному унижению и поддержать свой статус, продавали рабочий скот и таким образом находили средства на экипировку сыновей на службу. Причем нередко это достигалось очень большой ценой. Например, был случай в Донецком районе, когда отец казака, продавший быков ради снаряжения в армию своего сына, ушел в амбар и там застрелился, поскольку средств к существованию у него уже не осталось143. Этот случай показателен в плане того, что для казачества чувство собственного достоинства было важнее его материального положения. Поэтому, как уже говорилось, идти побираться было для него самым последним делом.

210

Однако в 1933 г. ситуация приобрела особый характер, и все казачьи общины Северного Кавказа оказались под ударом рока. На проходившем в начале марта 1933 г. совещании секретарей райкомов ВКП(б) и начальников политотделов МТС и совхозов Северо-Кавказского края представитель Курсавского района заявил, что по селениям ходят «вереницами и просят хлеба» семьи, дети высылаемых спекулянтов144. С подобными явлениями власть предполагала бороться самыми решительными методами, в том числе с помощью высылки за пределы края злостных побирушек. Другим средством борьбы Советского правительства с бродяжничеством голодных крестьян стали ограничения частной благотворительности в пораженных голодом районах145. Городским рабочим, военнослужащим и жителям соседних регионов было запрещено делиться своими продовольственными пайками с голодающими колхозниками146. Данные меры не принесли дохода в государственную казну, но они послужили еще одним катализатором роста общего числа жертв организованного голода.

Почему столь непримиримо в отношении бродяжничества голодных людей выступило Советское государство? Одна из причин этого — идеологическая. Потворство нищенству и нищелюбие считалось ниже достоинства большевика и противоречили характеру новой власти. Например, в период голода 1925 г. местными партийными организациями расценивались как моральное поражение факты, когда «мать старуха-вдова, а сын — красноармеец, вдобавок комсомолец, оставшись одна, — побирается»147. В последних числах декабря 1932 г. Баштанский райком ВКП(б) Северо-Кавказского края в целях обеспечения плана хлебозаготовок принял решение о подворном обходе дворов колхозников и единоличников для сбора трех центнеров зерна, в ходе которого следовало не требовать, а просить крестьян помочь государству. Инициаторам этого дела казалось, что так будет лучше, чем «бороться с ними как с ворами». Однако Каганович был возмущен подходом — «побираться для хлебозаготовок», поскольку он противоречил партийной линии, решительно отвергавшей какую бы то ни было «просительную» позицию148. При этом для большевиков бедность и нищенство оставались пороками царского режима, которые Советская власть успешно устраняла благодаря сталинскому курсу на индустриализацию и коллективизацию. Настоящий большевик никогда не опускает руки перед трудностями, преодолевает их, не просит милости у судьбы. Причем нередко многие руководители Советского государства, особенно на местном уровне, сами

211

прошли через голодное детство и не раз подчеркивали, что трудности закалили их, сделали большевиками. Например, Каганович, родившийся в бедной еврейской семье, вспоминал, как родители учили его: «Надо не примиряться с существующим положением, не опускаться, не плакать, не вымаливать милостыню у богатых, как нищие, и не падать духом»149. В этом плане показательна реакция Молотова на фельетон Бухарина в «Правде» по поводу взаимоотношений рабочего класса и среднего крестьянства, опубликованный в середине 1920-х гг. Молотов был возмущен и посчитал немыслимым и неоправданным для большевика предложение «любимца партии», чтобы рабочий класс не только кланялся середняку, но и стоял перед ним на коленях! «Такая просительная позиция, — подчеркивал он, — означала выставить напоказ собственную слабость, хныканье и т. д.». Она противоречила большевизму и линии партии150. В частности, она противоречила истории большевистской партии, которая всегда гордилась тем, что в дореволюционные годы поднимала крестьян на борьбу с помещиками. «Не ждать милости от волков-врагов своих, вооружайтесь, чем только можно, идите на помещика все вместе и забирайте землю», — заявляли большевистские агитаторы151. С помощью механизации и коллективизации, по мнению сталинского руководства, был нанесен решающей удар по многовековой нужде крестьян. В данном контексте нищенство и бродяжничество бросали тень на политику партии, угрожали ее авторитету, а также способствовали распространению лени и воровства в колхозной деревне. Именно поэтому с ними велась активная борьба государством, еще более усугублявшая положение голодающего населения. Таким образом, голод 1932-1933 гг., в отличие от предшествующих голодовок, стал первым голодом в истории России, когда организовавшая его власть использовала все имеющиеся в ее арсенале средства, чтобы не позволить голодающим крестьянам собирать милостыню, искать лучшей доли за пределами своей деревни и района, пораженных бедствием.

Традиционным средством выживания крестьян в условиях голода была продажа личного имущества, прежде всего домашнего скота и сельскохозяйственного инвентаря, а также использование возможностей крестьянского подворья152. Например, из 617 опрошенных свидетелей голода в Поволжье и на Южном Урале почти все отмечали, что их семьям удалось избежать голодных смертей главным образом благодаря наличию в хозяйстве дойной коровы. «У кого была корова, тот и остался жив», — вспоминали они.

212

Именно отсутствие коров у соседей в результате их уничтожения в ходе коллективизации, по словам очевидцев, стало причиной смерти зимой-весной 1933 г. тысяч колхозников и единоличников.

Итогом коллективизации стал факт, что казачки и крестьянки («бабы») сумели отстоять право на сохранение в личном хозяйстве коровы, домашней птицы, свиней и коз, в то время как сильная половина деревни — «мужики» капитулировали перед государством и сдали в колхоз рабочих лошадей, быков, сельскохозяйственный инвентарь. В результате возникла иная, чем прежде, ситуация в условиях голодной катастрофы.

В предшествующие годы, когда урожай вследствие засухи оказывался низким и селениям угрожал голод, казаки и крестьяне обычно уже в первые летние месяцы продавали рабочий скот. Это было вполне рациональное решение, так как в условиях засухи и бескормицы цены на рабочий скот резко падали (на 50 % по сравнению с благоприятными в погодном отношении годами). Еще больше они падали зимой. Продавая лошадей и быков, земледельцы сохраняли тем самым хлеб для продовольственного потребления семьи, поскольку его уже не надо было направлять на корм скоту153. Например, в голодном 1922 г. в наиболее пораженных голодом донских районах подавляющее большинство крестьянских хозяйств осталось без рабочего скота. В станице Ильинской, например, только 20 % хозяев сохранили рабочий скот. Большинство из них «продали или обменяли на хлеб лучший инвентарь».

В 1924 г., когда зерновые районы СССР поразила сильная засуха, Советское правительство в целях сохранения стабильного положения в сельском хозяйстве и недопущения ситуации 1922 г. призывало казаков и крестьян не продавать рабочий скот, обещая им помощь кормами. Но эти призывы не были услышаны, поскольку помощь пришла только в январе 1925 г., а не раньше. Поэтому в предшествующие месяцы испытывавшие недостаток хлеба земледельцы продавали скот «за бесценок, потому что голод не ждет»154.

Как уже отмечалось, насильственная коллективизация подорвала животноводческую отрасль. Катастрофическое сокращение поголовья рабочего и продуктивного скота в колхозах и на личных подворьях колхозников и единоличников самым негативным образом отразилось на положении казаков и крестьян, умиравших в 1933 г. именно по этой причине. В 1933 г. ситуация принципиально изменилась потому, что в течение предшествующего года произошло резкое сокращение численности скота в деревне. В Поволжье хлебозаготовки 1931 г. заставили крестьян, чтобы избежать голод

213

ной смерти, пустить под нож десятки тысяч коров — основных «кормилиц» в условиях голода. Тысячи их погибли от бескормицы и некачественного ухода в колхозах. Результатом этого стала еще более распространившаяся бескоровность крестьянских хозяйств. В 1933 г. на 100 крестьян Нижней Волги осталось 11 коров, Средней Волги — 12. Во время «царя-голода» 1921 г. в Поволжье на 100 голодающих крестьян приходилось 16 коров. Таким образом, в 1933 г. крестьяне оказались в худших условиях, чем в предшествующие голодные годы, так как, с одной стороны, их рабочий скот был обобществлен и не мог быть продан ради получения хлеба, а с другой — оставшийся в их распоряжении домашний скот, прежде всего коровы, гибнул от бескормицы.

Во время голода казаки и крестьяне всегда жертвуют личным имуществом ради спасения своих жизней. Так было и в 1932-1933 гг. Например, в декабре 1932 г. агенты ОГПУ сообщали, что в северных районах Северо-Кавказского края «на базарах увеличилась продажа единоличниками домашних вещей». Весной 1933 г. один из начальников политотделов МТС подтвердил наличие этого факта и в южных районах края: «Часть колхозников (к несчастью, значительная) в связи с недоеданием ослаблена, принуждена продавать свое барахло, чтобы купить на базаре бураков»155.

Кроме того, важнейшее средство выживания семей хлеборобов — это огороды и сады на приусадебных участках, позволяющие получить продовольственные запасы, вполне достаточные, чтобы избежать голодной смерти. Лишение людей возможности свободно продавать ценные личные вещи и в полной мере использовать полученные от личного подворья и промыслов съестные припасы приводит к самым негативным последствиям.

В 1933 г., как свидетельствовали очевидцы голода в поволжских деревнях, доходы от личного приусадебного участка (огородов), подсобных промыслов, так же как и в предшествующие голодные годы, остались важнейшим источником выживания. Еще одним подспорьем были операции по обмену личных вещей, предметов домашнего обихода на суррогатный хлеб, картофель, муку и другие продукты в близлежащих селениях, районных центрах и городах. С весны 1933 г. голодающие крестьяне повсеместно стали употреблять в пищу различные травы-суррогаты. Среди них, по свидетельствам очевидцев, наиболее распространенными были: жмыхи подсолнечные, льняные, конопляные, рыжиковые, толченая конопля, желуди («желудёвая мука», когда желуди подвергались четырехдневной вымочке), лебеда («лебедовая мука», «ле

214

бедная трава»), мука из вики, картофельные очистки, «дрызга» (картофельная «мязга» — остаток крахмально-картофельного производства), «отбой», «чилим» (водяной орех), сухой орех, «земляной орех», «буковые орешки» (не облупленные и облупленные), «чекан» (мука из корневища камыша), «карлыговая мука» (из зерна), кора древесная, хрен дикий, листья капустные, липовые, малины, конский щавель («коневник»), крапива, «душина», ботва свекольная и картофельная, дикий лук и чеснок, «мука» из ягод шиповника, солома, мякина, опилки, глина, гнилое дерево, мох, кровь и кости падших животных, «холодец» из сырых кож павших животных и т. д.156 Мерзлая картошка была спасением от голода для многих семейств. Из трав и суррогатов крестьяне пекли так называемые «пышки» — черного цвета, горькие на вкус, после употребления которых они страдали запорами и нередко умирали по этой причине. Начиная с весны в реках голодающие ловили ракушки, варили их и употребляли в пищу. Как только с полей сошел снег, массовым явлением стала охота за сусликами, чье мясо шло в пищу.

Большое количество голодающих скапливалось у спиртзаво-дов, где после обработки спирта «спускали барду» — выжимку, отходы от переработанного на спирт сырья. Голодные люди набивали ею мешки и везли домой. После ее употребления многие умирали. В ряде случаев на спиртзаводах «барду» продавали за деньги. В пищу шло все, что могло спасти от голодной смерти. Например, на скотомогильниках трупы животных обливали керосином, различными растворами, чтобы люди их не ели. Но это мало помогало.

Вот лишь одно из свидетельств очевидца событий 1933 г. в Нижне-Волжскомкрае,жительницыпоселкаРтищевоСаратовской области Ксении Васильевны Филипповой: «После того как в доме нечего стало есть: ракушки из Хопра — съели, траву — съели, лес ободрали, гнилую картошку съели, сусликов, мышей, кошек, собак; дохлую конину и говядину, облитую карболкой, отмачивали в Хопре и ели. В соседних селах, слышали, были и случаи трупоед-ства».

Использование возможностей личного подворья (сада, огорода), собирательство трав, консервирование грибов, ягод были важнейшим средством спасения голодающих, поскольку позволяло создать минимальные продовольственные запасы для сохранения жизни в условиях голода. Но в 1933 г. в голодающей советской деревне государственная власть и это проверенное веками средство выживания ослабила своим вмешательством. Был

215

установлен контроль над всеми продовольственными запасами крестьянской семьи, в том числе личными, что еще больше усугубило ситуацию.

Как показывает мировой опыт, нанесение удара со стороны враждебных крестьянам сил по этому источнику жизнеобеспечения наиболее болезненно отражается на их судьбах. Например, в ходе колониальных войн империалистические страны использовали против партизан тактику сжигания посевов, конфискаций крупного рогатого скота, уничтожения продовольственных запасов, лишения земельных наделов. По сути, это была стратегия организации искусственного голода для подавления сопротивления крестьян157. То же самое делали нацисты в годы Второй мировой войны. Подобная линия просматривается и в действиях сталинского режима во время голода 1932-1933 гг.

Как уже отмечалось, в условиях дефицита хлеба земледельцы использовали возможности садоводства, а также ранним утром отправлялись в ближайшие леса на сбор грибов и ягод. Эти дары природы не устраняли голод, но снижали его остроту и предотвращали голодную смерть. Казалось бы, что они не подлежат государственной регламентации и могут свободно использоваться по назначению. Но в 1932-1933 гг. в Поволжье, на Дону и Кубани, так же как и в других регионах страны, было по-другому.

В ходе хлебозаготовительной кампании 1932 г., особенно в зимние месяцы, уполномоченными по хлебозаготовкам совместно с представителями сельского Совета были проведены специальные рейды по погребам и подвалам колхозников и единоличников, санкционированные сверху. Так, например, Староминский райком ВКП(б) Северо-Кавказского края санкционировал предложение Ярощенко в отношении Новодеревенской станицы, которое гласило: «Принять самые суровые меры воздействия, принуждения, производя изъятие всех продуктов питания». При этом следовало «соблюдать строго классовый принцип»158. Такая позиция в датированном не позднее 23 ноября 1932 г. письме Молотова Хатаевичу фарисейски была названа «небольшевистской», вытекающей «из отчаяния, к чему мы не имеем никаких оснований», поскольку она бросала тень на политику партии, на словах выступавшей против практики местных властей «брать любой хлеб и где угодно, не считаясь и пр.»159

В реальной жизни обстояло все как раз наоборот. Имеется огромное количество свидетельств конфискаций выращенных на приусадебных участках колхозников и единоличников продуктов, а также законсервированных даров природы в наказание за невы

216

полнение государственных обязательств. Например, в Вешенском районе Северо-Кавказского края, как аргумент в пользу предоставления помощи району, в докладе инструктора ВЦИК констатировалось: «Эти чрезмерные меры теперь и дают себя чувствовать. Ведь во многих сельсоветах в массовом количестве отбиралось все продовольствие до соленого и сушеного включительно»160. Причем подобные действия поддерживал крайком партии, поскольку все сигналы с мест районных уполномоченных и других активистов о широком использовании силы в ходе хлебозаготовительной кампании, конфискациях продовольствия у населения были проигнорированы им, а их инициаторы подвергнуты жесткой критике. Им указали на «не совсем удачные письма о чрезмерных мерах, чрезмерном администрировании при проведении хлебозаготовок»161. Не случайно поэтому небезызвестный Овчинников уверенно смог приказать дать колхозникам Вешенского района задания «на полную сдачу кукурузы и семян», собранных с огородов162. По линии ОГПУ были установлены многочисленные факты злоупотреблений властью на местах уполномоченных, которые в январе 1933 г. конфисковали у единоличников молочные продукты, кур и кроликов за невыполнение различных гособязательств163.

Почему столь решительно и даже дико (буквально «зверели»), с нарушением закона действовали в деревне местные коммунисты и активисты?164 Например, в голодающей деревне, получая государственный паек, они иногда вели себя как безумные — средь белого дня выбегали на улицу в пьяном виде и на глазах у опешивших колхозников хватали себе на ужин колхозных кроликов. Подобное бесцеремонное поведение объяснялось прежде всего тем обстоятельством, что на них лежала персональная ответственность за выполнение районного плана хлебозаготовок. И к тому же они чувствовали поддержку не только районного, но и вышестоящего начальства, желавшего видеть результат и не вдаваться в подробности того, как этот результат получен. Характерно предостережение Кагановича секретарям райкомов: «Мы сумеем оправдать и добиться результатов, если не вместе с вами, товарищи районщи-ки, то через ваши головы»165. Другой причиной было то, что за четыре года хлебозаготовительных кампаний они уже увидели разницу в наказании за следование «левому» или «правому» уклонам, которое стало особенно суровым в 1932 г. Например, только в Верхнедонском районе Северо-Кавказского края, в «процессе ломки саботажа райкомом и райКК исключено из партии 96 чел., и в даль

217

нейшем комиссией по чистке партии вычищено 167 чел., а всего исключено из партии 263 чел., или 40,3 % парторганизации»166. Поэтому тактика «лучше перегнуть, чем не догнуть» была вполне оправданной для местных активистов. Она была удобна и для Центра, поскольку ответственность при этом перекладывалась на местное руководство.

С другой стороны, эта тактика содействовала решению проблемы так называемой пятой колонны, существование которой было навязчивой идеей сталинского режима, и ее ликвидация, по мнению властей, отвечала интересам каждого советского человека. В частности, по этому поводу Каганович писал Сталину 5 ноября 1932 г.: «Теперь приходится возмещать то, что пропущено, это неизбежно приведет к некоторым перегибам. Будем бороться, чтобы их не допускать, но так как все это будет предприниматься ударно, то всего до конца трудно будет избежать. Во всяком случае, главная задача здесь сейчас — это сломить саботаж, несомненно организованный и руководящийся из единого центра»167. Не случайно поэтому были отменены назначенные на декабрь 1932 г. судебные разбирательства в отношении «левых перегибщиков»168.

Конечно, руководство партии не санкционировало изъятие всех продовольственных запасов из кладовых и погребов колхозников и единоличников, но то, что оно не остановило его вовремя и не приняло должных мер по исправлению допущенных беззаконий, не снимает с него ответственности за смерть от голода тысяч крестьян169.

Веками проверенной традицией спасения во время голода была возможность крестьян покинуть зону бедствия, уйти на заработки или просто найти более безопасное место и выждать время. В неурожайные годы они так и делали. Причем время ухода зависело от интенсивности протекания голода в крестьянской семье, а также пола крестьянина. В условиях недорода трудоспособные крестьяне стремились уйти из селения в момент начала уборочной страды, чтобы успеть наняться на сельхозработы в благополучных районах. Кроме того, они уходили на заработки в города, на промышленные предприятия. Как правило, в первую очередь деревню покидали одинокие мужчины, но иногда уезжали и целыми семьями170. С Дона в период голода обычно уезжали на Юг, на Кубань, Украину, а также в Среднюю Азию (Ташкент)171. Голодающие Поволжья также стремились в эти районы и северо-западные губернии, где была развита промышленная база. В 1925 г., например, Ростов и Таганрог были буквально осаждены в пятидесятикило

218

метровой зоне земледельцами, ищущими работу. Стихийное движение крестьян из голодающих районов приобретало массовый характер, когда они понимали, что им не придется рассчитывать на помощь государства в самый тяжелый момент. Именно так было и в 1922 г.: крестьяне, «дабы спастись от голодной смерти», при отсутствии фуража для скота бросали недвижимое имущество и массами уходили из деревень. Оставшимся в зоне голода приходилось испить до дна горькую чашу страданий. В 1921-1922 гг. в эпицентре голодающих деревень наблюдались многочисленные случаи каннибализма.- По свидетельствам крестьян, переживших голод, именно бегство многих из них в самый пик голода позволило им сохранить жизни. Те же, кто остался дома и оказался неспособным найти работу, заниматься нищенством, взять продукты взаймы или купить их, подписали себе смертный приговор.

Подобная ситуация была вполне закономерна. Даже без оказания помощи со стороны государства бегство голодающих из эпицентра бедствия в менее пораженные районы значительно увеличивало индивидуальные шансы на спасение, так как в этих районах они могли найти мелкие вспомогательные работы, жить «на подножном корму», собирая дикие растения и охотясь на диких животных. Кроме того, они могли рассчитывать на великодушие чужих, незнакомых им людей, поскольку последние находились в лучших материальных условиях, чем их соседи в зоне голода, и поэтому были менее склонны немилосердно реагировать на их просьбы о куске хлеба и работе.

Тем не менее, как свидетельствует история, почти универсально стремление правительств, будь оно доимпериалистическим, империалистическим или социалистическим, остановить массовое бегство крестьян из голодающих районов или по крайней мере взять его под жесткий контроль. В капиталистических странах правительства проводят данную линию, заботясь прежде всего о личной безопасности и сохранении неприкосновенности частной собственности высшего и среднего класса общества. Голодающие крестьяне, потерявшие надежду на помощь, обычно располагались близ частных поместий или базаров. Если они не встречали там соответствующего милосердного отношения, то нередко прибегали к насилию. Когда они организовывались для поиска лучшей доли в многочисленные группы, по 100 и даже несколько тысяч человек, общая социальная обстановка в стране накалялась. Например, в России в начале 1600-х гг. голод был катализатором мощных народных восстаний, когда тысячи голодающих крестьян осажда

219

ли города и требовали помощи от царя и бояр. Еще один великий голод, 1921-1922 гг., сопровождался не только мелким воровством в садах, погребах и чуланах запасливых казаков и крестьян, но и движением многочисленных вооруженных повстанческих отрядов, совершавших при поддержке местного населения захваты государственного зерна, рабочего скота, просто грабивших всех, кто попадался им под руку172.

В колониальных странах, включенных в мировой рынок помимо воли большинства их крестьянского населения, правительства метрополий были заинтересованы не только в сохранении жизней и собственности их местных сторонников в период голодных бедствий, но и в поддержании максимально благоприятных условий для торговых операций (например, экспорта зерна из пораженных голодом районов в Англию)173. Поэтому свободное перемещение крестьянских масс в период голода представляло угрозу для осуществления данных операций. Сам голод всячески замалчивался и контролировался цензурой. Общественности предоставлялась абсурдно оптимистическая информация о процветающем сельском хозяйстве голодающих колоний вопреки реальности и сообщениям миссионеров. В результате множество голодающих крестьян, покинувших свои селения в поисках пищи, воспринимались негативно.

Обычно разбредавшихся по стране голодающих крестьян власти водворяли на места их постоянного проживания с помощью военно-полицейской силы. И эти операции, как правило, сопровождались оказанием крестьянам государственной помощи. Самым удачным опытом проведения подобных операций, по мнению специалистов, можно считать китайский опыт в XVIII столетии. В ходе действий китайской администрации была обеспечена транспортировка голодающих домой и на местах осуществлена широкая программа помощи, позволившая крестьянам, имевшим сельскохозяйственные орудия, жить своим трудом. Те же из голодающих, которые были сильно истощены и не способны самостоятельно передвигаться, размещались на специальных пунктах вне городской черты и обеспечивались питанием и медицинской помощью174.

В 1932 г. массовой голодной смертности в сельской местности удалось избежать во многом потому, что у казаков и крестьян имелась возможность фактически беспрепятственно уйти из деревни в город, другие районы страны. Поэтому в условиях возникших в начале 1932 г. продовольственных трудностей наиболее активная

220

часть казачества и крестьянства, в основном трудоспособного возраста, воспользовалась ею и оставила деревню. Тем самым тысячи земледельцев спаслись от голодной смерти. Именно поэтому 1932 год стал годом самого активного за все годы первой пятилетки оттока населения из сельской местности. Например, в 1932 г. в Нижне-Волжском крае убыль сельского населения составила 476 тыс. чел. (в 1931 г. — 227,7 тыс., в 1930 г. — 55,7 тыс. чел.), в Средне-Волжском крае соответственно 165 тыс. чел. (в 1931 г. — 74, 1 тыс. чел., в 1930 г. - 22,7 тыс.)175.

В 1933 г., в отличие от предшествующих лет, отток населения из голодающих районов был значительно затруднен вследствие принятых Советским государством мер по пресечению стихийной миграции из села. Поскольку размеры продовольственных ссуд были ничтожны, то голодающие земледельцы, так же как и в 1931-1932 гг., зимой 1933 г. стали массами покидать родные края в поисках куска хлеба. Тысячи, десятки тысяч истощенных, оборванных людей, спасаясь от голода, двинулись по дорогам страны. Органы ОГПУ проинформировали Сталина и Молотова о массовом бегстве крестьян из колхозов. Реакция Сталина была незамедлительной.

22 января 1933 г. Сталин и Молотов направили шифротеле-грамму (директиву) в Ростов-на-Дону, Харьков, Воронеж, Смоленск, Минск, Сталинград, Самару, в которой региональное руководство информировалось о факте массового выезда крестьян Кубани и Украины «за хлебом» в ЦЧО, на Волгу, Московскую и Западную области, Белоруссию. В связи с этим руководству Северного Кавказа предписывалось «не допускать массовый выезд крестьян из Северного Кавказа в другие края и въезд в пределы своего края из Украины». Аналогичное распоряжение давалось ЦК КП(б)У — «не допускать массовый выезд крестьян из Украины в другие края и въезд на Украину из Северного Кавказа». Органам ОГПУ Московской области, ЦЧО, Западной области, Белоруссии, Нижней и Средней Волги вменялось в обязанность «арестовывать пробравшихся на север крестьян Украины и Северного Кавказа и водворять их в места жительства».

В данной директиве указывалось, что «массовый выезд крестьян "за хлебом" в названные регионы СССР организован врагами советской власти, эсерами и агентами Польши с целью агитации "через крестьян" в северных районах СССР против колхозов и вообще против Советской власти»176.

25 января 1933 г. в постановлении бюро Северо-Кавказского крайкома ВКП(б) определены конкретные меры по реализации

221

директивы ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 22 января 1933 г. Постановление предусматривало: запрет сельсоветам и другим сельским организациям выдавать разрешения крестьянам на выезд за пределы края, запрет на выдачу им железнодорожными кассами и кассами водного транспорта проездных билетов, увеличение численности заслонов и опергрупп ГПУ на станциях Юго-Восточной и Южной железных дорог, закрывающх выходы на Украину, в ЦЧО и НВК. Кроме того, под контроль органов ГПУ, милиции и местного актива следовало взять передвижение крестьян по грунтовым дорогам, выходящим за пределы селений, особенно в районах, граничащих с Украиной, ЦЧО, НВК и Закавказьем177.

В дополнение к этому постановлению 28 января 1933 г. бюро Северо-Кавказского крайкома ВКП(б) опубликовало новое постановление, в котором в целях «быстрейшей проверки задерживаемых» и «возвращения их к месту жительства» ОГПУ СКК предписывалось создать 9 фильтрационных пунктов для задержанных на основных железнодорожных станциях края (Миллерово, Шахты, Матвеево-Курган, Батайск, Тихорецкая, Армавир, Краснодар, Прохладная и Махачкала)178.

Действие сталинско-молотовской директивы от 22 января 1933 г. не ограничилось Украиной и Северным Кавказом. Оно распространилось и на Поволжье. Решение об этом было принято Политбюро ЦК 16 февраля 1933 г. На основании телеграммы Нижне-Волжского крайкома Политбюро постановило «распространить на Нижнюю Волгу действие директивы ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 22 января 1933 года о борьбе с самовольным выездом крестьян из своей области» 179.

И данное решение не только декларировалось, но и выполнялось. Об этом свидетельствует докладная записка ОГПУ № 50110 «о мероприятиях по пресечению массового выезда крестьян», датированная 9 марта 1933 г. В ней сообщалось, что в Нижне-Волжском крае за время с 1 по 5 марта задержаны 1636 чел., из них: возвращены к месту жительства — 1010 чел., арестованы — 8 чел., остальные — 618 чел. — «проходят фильтрацию». Она содержала также сведения о действии директивы ЦК и СНК от 22 января 1933 г. и на территории Средне-Волжского края, где за этот же период задержаны 167 чел., из них: возвращены к месту жительства — 137 чел., арестованы отказавшиеся вернуться к месту жительства — 30 чел.180 К началу марта 1933 г. ОГПУ и милицией были задержаны 219 460 чел. Из них 186 588 чел. были возвращены обратно, остальные привлечены к судебной ответственности и осуждены181.

222